– Дак кто ж придет, коли Осип и Аксинья в больнице? Разве что сестры да Васька… дядя евонный, Василий Иванович, дак оне все знають, где он.

– Что ж не убрали в доме, если знають?

– Дак вить не велели подходить. Как не послушаешь? Власть…

– Понятно. Всего вам доброго.

– Прощевайте, добрые люди. Что говорить-то, ежели спросят – кто заходил?

– Кто спросит?

– Да мало ли… семо и овамо… милиция, к примеру.

Панкрат глянул в хитроватые карие глазки-живчики Романа: отец Елизаветы был далеко не дурак и не так прост, как казался с виду. Он многое замечал и все понимал.

– А ничего не говорите, – посоветовал Воробьев. – Меньше видишь – меньше знаешь, меньше знаешь – меньше отвечаешь.

– Это оно конечно, – покивал Роман с пониманием и вдруг быстро спросил: – А правда, что Егор человека убил?

Панкрат спокойно закрыл калитку, посмотрел на мужика, лицо которого выражало теперь сомнение и какой-то тревожный интерес.

– А кто сказал, что он убил человека?

– Да ОМОН жа…

– Не верьте. Егор – очень хороший человек, правильный, зря никого не обидит.

– Дак оно-то конечно… – с облегчением вздохнул отец Лизы, – я же и говорю… обознались ОМОНы-то.

– Обознались, – кивнул Панкрат. – Скоро все выяснится. До свидания.

Он догнал ушедшего вперед Толика, и оба ускорили шаг, заметив выглянувших из окон домов с обеих сторон улицы женщин.

– Ты слышал? – задумчиво спросил Воробьев.

– Слышал.

– А понял?

– Если полковника взял ОМОН, то это означает, что его подставили бандиты, инкриминировав ему убийство своего приятеля на складе ГСМ.

– А это означает в свою очередь, что у хозяев зоны очень большие возможности и связи. Они запросто могут организовать свидетелей и доказать вину Крутова, несмотря на его алиби. Полковника надо выручать!

– Как? Атаковать райотдел милиции в Жуковке?

– Пока не знаю.

Панкрат оглянулся. Отец Елизаветы стоял у своей хаты и смотрел им вслед.

КРУТОВ

«Светящееся снежное поле… ночь… звездный купол неба… торжественная морозная тишина… дорога с цепочкой телеграфных столбов… и тихий гул проводов, который можно слушать долго-долго, ни о чем не думая, ничего не желая, кроме бесшумного полета над бесконечным заснеженным полем…»

Что-то кольнуло в сердце, словно растаявшая льдинка…

Крутов очнулся. Никакого снежного поля, никаких столбов с проводами (память детства), никаких звезд – тюремная камера с рядами двухэтажных нар и зарешеченным окном высоко под потолком. И гул в ушах – не от звенящих от мороза проводов, а гул крови в многострадальной голове, получившей немало ударов утром, днем и вечером.

Крутов пошевелился, соображая, что лежит на одной из коек нижнего яруса, повернул голову и встретил внимательный взгляд длинноволосого – волосы собраны в пучок на затылке – молодого человека с буквально светящимися прозрачно-голубыми глазами.

– Живой? – вежливо спросил молодой человек.

– Уйти живым – сейчас уже красиво[21]… – пробормотал Егор, прислушиваясь к себе. – Странно… помню, как били, но ничего почти не болит… только в голове звон…

– Я вас немножко подпитал, энергетически, не сердитесь.

– За что же? – Крутов задержал взгляд на лице парня, излучавшем удивительное, непоколебимое, наполненное внутренней силой спокойствие. – Кто вы?

– Меня зовут Ираклий, Ираклий Кириллович Федотов, если угодно. А живу…

– Эй, сявки, кончайте базлать, человеку спать мешаете.

Ираклий и Крутов посмотрели на говорившего, переглянулись.

– Блатные, – понизил голос Ираклий. – Позавчера задержали, за ограбление. Права качают.

– Чмо, тебе говорят! Облома захотел?

Крутов оглядел компанию.

Их было четверо, неуловимо похожих друг на друга, как шишки одной сосны, угрюмых, обветренных, с застывшими старыми лицами, хотя возраст самого старшего из них вряд ли достигал пятидесяти лет. Один спал, укрытый простыней, трое тихо играли в карты, раздетые по пояс. Тот, кто оборвал разговаривающих Ираклия и Егора, был худ, но жилист, с волосатой грудью, не загорелый, а какой-то темный, словно кожу его специально дубили. На плече у него красовалась цветная наколка: синий мужской член в зеленом лавровом венке и две красные ладони.

– Им место не в КПЗ, – сказал Егор, – а где-нибудь на Колыме. А вы как сюда попали?

– Что-нибудь о РОЧ слышали?

– РОЧ? Это Российское общество…

– Российский Орден чести. Я магистр Жуковского отделения РОЧ.

Крутов присвистнул.

– Каким же образом вы оказались в камере?

Темнотелый татуированный «братан» что-то сказал соседу, огромному пузану с висящими грудями, и тот, тяжело ступая, подошел к нарам, где сидели Егор с Ираклием.

Камера притихла. Кроме четверых уголовников, здесь находилось еще четверо человек: лысый дедок, свернувшийся калачиком у параши, двое молодых парней с бритыми головами и мужчина средних лет, спавший на койке верхнего яруса.

– Жить надоело, бобики? – Пузан протянул пухлую руку к Ираклию, и Крутов аккуратно, не вставая, ударил его ногой под колено.

Пузатый присел и едва не упал, хватаясь руками за стояк нар. Выпучил глаза.

– Ты чё, оборзел, баклан?!

Двое его приятелей перестали играть, посмотрели друг на друга, бросили карты и подошли к месту инцидента. Крутов сел, прикидывая, кого отключать первым, но голубоглазый магистр Ордена чести остановил его жестом и повернулся к уголовникам, не вставая с места, глянул в бешеные глаза татуированного.

– Успокойтесь, господа, все нормально. Мы будем разговаривать тихо.

Несколько секунд длилось тяжелое молчание, потом татуированный лидер повернулся и сел на место возле тумбочки в углу камеры.

– Тасуй, Кощей.

– Ну, фраер, я тебе еще… – прохрипел толстяк, кидая на Крутова выразительный взгляд.

Троица снова принялась шлепать картами.

– Ловко вы их, – покачал головой Крутов. – Владеете психическим дальнодействием? Гипнозом?

– Можно сказать и так, – улыбнулся Ираклий; улыбка у него была очень приятная: вежливая, дружелюбная, чуть извиняющаяся и в то же время гордо-уверенная, как бы предупреждающая. – Я с раннего детства занимался тем, что называется сейчас трансперсональной психологией и НЛП – нейролингвистическим программированием. Раньше это называлось гармонизацией человеческого духа с принципами Вселенной. Я исповедую эту философию уже тридцать пять лет.